— Не стрелять!

Сомин узнал голос Земскова. Но каким образом Земсков появился со стороны Невинномысска? Ведь он остался в дивизионе под Армавиром!

Из-за поворота выехала полуторка. Это действительно был Земсков. Сомин бросился навстречу своему бывшему командиру, однако Земсков меньше всего был расположен к дружеским восторгам.

— Шляпа! — сказал он. — Где вас носило? Зачем свернули с шоссе?

Оказалось, что вскоре после отъезда Сомина из части было получено сообщение о сдаче Армавира. Радиосвязь с Николаевым установить не удалось, и Арсеньев послал за первой батареей разведку. Разведчики проехали по шоссе в то время, когда Сомин блуждал по просёлочным дорогам. Они осторожно перебрались вброд через речушку около взорванного моста и благополучно доехали до Невинномысска. Теперь первая батарея возвращалась вслед за машиной разведки. Сомин рассказал Земскову обо всем, что с ним произошло. Он ждал похвалы или, по крайней мере, сочувствия, но Земсков остался недоволен своим учеником: не заметил брода и поехал в обход, заблудился среди просёлочных дорог, потерял много времени зря. Хорошо, что в конце концов принял верное решение.

— Ладно, в другой раз будешь умнее. А сейчас задача гораздо более сложная. Мы ведь отрезаны от дивизиона.

Теперь Сомин уже ничего не боялся. Вместе с Земсковым, да ещё с батареей Николаева в придачу, он готов был ввязаться в бой хоть с целой дивизией.

— Напрасно радуешься, Володя, — Земсков зажёг фонарик и, прикрывая его ладонью, принялся рассматривать карту. Подошла батарея Николаева.

— Прошу любить и жаловать! — весело сказал комбат. — Ни одного снаряда нет. С чем будем пробиваться? Одна надежда на твои пушчонки, сержант Сомин.

— Не сержант, а младший лейтенант, — поправил Земсков.

— Младший лейтенант? Запомним. Если останемся живы, с тебя пол-литра, морячило!

— Какой я моряк? — грустно ответил Сомин. — Вот, старший лейтенант ругает. Говорит, плохо действовал…

— Земсков — старший лейтенант? — обрадовался Николаев. — Вот здорово! С тебя — литр — не меньше. А ты, Сомин, не отказывайся, когда называют моряком. Значит, заслужил. А ну, поехали, братцы.

У Николаева было на редкость хорошее настроение. Ему удалось взорвать переправу, когда на неё вступили немецкие танки. Подразделения пехоты, уже перебравшиеся на левый берег, он смел огнём прямой наводкой и ещё успел положить удачный залп по противоположному берегу, где скопились машины и танки.

— Я думаю, поедем просёлками, где плутал Сомин, — предложил Земсков. — Как считаешь, Павел Иванович?

Николаев согласился:

— Только смотри, Володя, опять не напутай!

Звезды уже начали меркнуть, когда они выехали к тому месту, где Сомин свернул с шоссе. На дорогах пыль стояла стеной. Немецкие части густым потоком шли на станицу Лабинскую, минуя Армавир.

Остановившись за кустами, моряки долго следили за движением колонны врага. В нескольких метрах от них, лязгая гусеницами, ползли танки. За танками прошли понтоны и орудия, потом потянулись грузовики с пехотой. Все это тонуло в непроницаемой пыли, из которой временами доносились отдельные выкрики по-немецки.

Когда шоссе опустело, Николаев кивнул Земскову:

— Пора!

Полуторка разведчиков рывком выскочила на дорогу и нырнула в пылевую завесу, поднятую прошедшей колонной. Следом двинулись остальные машины. Они догнали немецкую колонну и пристроились к ней вплотную. Это был единственный выход. До Лабинской оставалось километров шестьдесят. Немцы ехали быстро, а моряки не отрывались от них ни на шаг. Иногда у дороги мелькали цветные фонарики патрульных, но никому из них не приходило в голову, что вместе с немецкой колонной на Лабинскую движется одиннадцать русских машин.

Только раз, когда колонна почему-то остановилась, какой-то унтер-офицер, чихая и отплёвываясь от пыли, приблизился к машине Шацкого. Видимо, этот немец ехал впереди и теперь воспользовался остановкой, чтобы повидать своего приятеля. Огромный «студебеккер» под чехлом немец принял за понтон. Он никогда в жизни не видел «катюш».

— Oh! Pontonen! [1]

Шацкий приоткрыл дверцу. Немец заметил на ней белый якорь:

— Kriegsmarine! [2]

Шацкий не стал тратить времени на объяснения. От удара здоровенного кулака кочегара любознательный унтер-офицер, не пикнув, растянулся в пыли. Ему тут же заткнули рот паклей, которой протирают спарки, скрутили руки и ноги морскими ремнями. Дальнейший путь он проделал под чехлом боевой машины.

Уже светало, когда голова немецкой колонны втянулась в Лабинскую. Не доезжая нескольких километров до станицы, моряки оторвались от колонны и свернули налево по просёлочной дороге. Благодатная пыль скрыла этот манёвр.

«Только бы найти переправу через реку Лабу!» — думал Земсков. Никаких мостов, судя по карте, здесь не было. Броды на топографических картах обычно не отмечаются. Но все-таки разведчики обнаружили брод. Его нашёл Журавлёв, который заметил посреди реки телегу. Вероятно, её обстрелял самолёт. Впереди телеги лежали трупы лошадей, не полностью покрытые водой. Полуторка Земскова осторожно переехала через реку. Вслед за ней прошли остальные машины. Уже будучи на левом берегу, моряки услышали на севере залпы реактивных установок. Через полчаса Земсков, ехавший впереди, наткнулся на огневую позицию одного из дивизионов гвардейского полка подполковника Могилевского.

— Ваши — севернее, — сообщил командир батареи. Он с изумлением смотрел на покрытых пылью, обросших, весёлых моряков и никак не мог поверить, что они шли полсотни километров в хвосте немецкой колонны.

3. В МАЙКОПЕ

Река Белая, впадающая в Кубань, течёт параллельно Лабе, километров на пятьдесят западнее. Здесь начинаются предгорья Кавказа. Кончилась степь. Её сменили холмы и долины, поросшие лесом. Вдали поднимаются к небу цепи гор.

Дивизион занял позиции на восточной окраине Майкопа. Это чем-то напоминало положение под Ростовом. За спиной — город, дальше — река. Впереди — степь и вражеские танки. Но сходство было чисто внешнее. Разница заключалась в том, что паники и давки теперь быть не могло. И хотя Майкоп защищало совсем не много войск (главные силы уже отошли в предгорья Кавказа), можно было не сомневаться, что и здесь враг понесёт немалый ущерб.

Яновский внимательно присматривался к бойцам. Он ходил из одного подразделения в другое, заводил беседы с матросами, для которых приход комиссара всегда был радостным событием. Яновский видел, что люди измотаны до предела. Беспрерывные бои, утомительные ночные марши, постоянное напряжение не снизили боеспособность дивизиона, но многие держались, как говорится, на нервах. Яновский и сам чувствовал себя крайне утомлённым. Ему уже давно не приходилось спать больше двух — трех часов подряд. Он похудел, загорел, щеки впали. Впрочем, на себе самом он не замечал ничего. Ему просто некогда было обращать на себя внимание. «Теперь уже скоро, — думал он, — скоро конец отступления».

— Посмотри на наших матросов, — сказал он Арсеньеву, когда они приехали на первую батарею.

— А что? Все, как обычно…

— Нет, ты посмотри, какие они стали злые. Люди не хотят больше отступать.

Командир и комиссар незаметно подошли к боевой установке и прислушались. С другой стороны машины шёл разговор.

— Понимаешь, какая география? Не думал я, что у нас столько рек: Дон, Кубань, Лаба, вот теперь — Белая. А что после Белой?

— Дальше — Чёрное, — хмуро ответил Шацкий, — Чёрное море.

— Думаешь, дойдём до моря? А потом — крабов кормить?

Ответа не последовало. В третий раз за день налетели самолёты. Когда бомбёжка кончилась, Арсеньев с Яновским поехали на другую огневую позицию. События разворачивались быстро. Дивизион, израсходовав боезапас, двинулся через город к мосту. Уже на той стороне обнаружили, что нет санитарной машины. Стали припоминать, кто видел эту машину последний. Сотник говорил, что автобус шёл за его батареей. Пономарёву казалось, будто он видел санитарную машину в центре города. То же самое утверждали бойцы его батареи. Точно никто ничего не знал.