В комнату вошёл Рощин. Он тихо сказал командиру дивизиона:

— Генерал договорился. Санитарный самолёт вылетел. Скоро будет здесь.

Юра Горич укладывал медикаменты в чемоданчик.

— Кого же пошлём с комиссаром? — спросил он. — Не очень-то я доверяю этим авиасестрам. Нужен свой человек. Была бы Людмила…

— Есть санинструктор Шубина! — сказала она, входя в комнату.

— Ты? Откуда ты взялась? А Земсков? — спросил комиссар, приподымаясь с подушки. Горич насильно уложил его.

Людмиле пришлось вкратце рассказать о том, как Земсков нашёл её и как они добирались до дивизиона. Тут же она узнала, что старший лейтенант медслужбы пробивался из окружения вместе с танкистами. Он прибыл в часть вечером. Земсков в это время разыскивал санитарный автобус на улицах Майкопа.

Горич весь просиял, когда вошла Людмила. Он даже не обратил внимания на её вид. Главное — жива, а, во-вторых, есть кого послать с комиссаром.

— А может быть, все-таки не стоит самолётом? — опросил Арсеньев. — «Мессершмиттов» полно. Не доберутся…

Горич энергично замотал головой:

— Нельзя иначе. Нужно срочно. В машине растрясёт. Вот и майор медслужбы говорит…

Над домом прожужжал «кукурузник» — «У-2». Он опустился прямо на выгоне, в двух шагах от штаба. Комиссар опять впадал в бессознательное состояние. Он упорно боролся со своей слабостью, пытался говорить, но речь переходила в еле слышное бормотанье. Когда его поднесли на носилках к самолёту, Яновский снова открыл глаза. Он увидел Земскова и попытался протянуть ему правую — свободную от бинтов руку, но рука безжизненно упала на одеяло.

— Молодец!.. — еле слышно сказал Яновский. — Так и действуйте. До свидания, Сергей Петрович, до свидания, друзья. Не позорьте наш Флаг миноносца.

Людмила — как была нечёсаная, немытая — села в самолёт. Гвардейцы-моряки стояли вокруг. Сомина било, как в лихорадке. Он пытался заглянуть в самолёт, чтобы ещё раз увидеть комиссара, но авиасестра захлопнула дверцу. Лётчик взмахнул кожаной перчаткой и закричал:

— От винта!

Воздушная струя ударила в лица, взметнулась сухая пыль. Самолёт побежал по выгону, подпрыгивая на кочках. Вот он уже оторвался от земли, прогудел низко над крышами, полез, рокоча от натуги, на воздушную горку, развернулся, кренясь на крыло, и лёг на курс.

— Счастливого плавания, комиссар!

ГЛАВА VIII

ПРЕДГОРЬЯ

1. КАШТАНОВАЯ РОЩА

Фронт остановился. Пришло, наконец, время, когда можно было осмотреться или, как говорили в больших штабах, «подвести итоги». После месяца непрерывных боев от Ростова до предгорий Кавказа дивизион моряков отвели на отдых, в долину, километров на двадцать севернее Туапсе. Местность эта называлась Каштановая роща. Здесь действительно было много каштанов. Они росли вперемежку с дубами, буками и дикими яблонями, покрывая склоны и дно долины, где разместились батареи морского дивизиона. Здесь ничто не напоминало привычных степных просторов. Узкие дороги, с которых не свернёшь, бурные горные речки. Куда ни взглянешь — горы, поросшие лесом, — темно-зеленые вблизи и синеющие в отдалении. На севере подымалась причудливая гора Индюк. Она и впрямь напоминала нахохлившуюся большую птицу.

Моряки уже успели испробовать «прелести горной войны». Они прошли от Майкопа до Шаумяна, огрызаясь залпами и снова двигаясь дальше на юго-запад. Здесь уже нельзя было маневрировать, неожиданно появляясь на фланге у врага, уходить степными дорогами, закрывшись облаком пыли, как дымовой завесой. Особенно тяжело приходилось зенитчикам. Самолёты беспрерывно летали над узкими шоссе, и стоило только образоваться пробке, как начиналась бомбёжка. Теперь не было покоя и ночью. Осветительные ракеты, сброшенные на парашютах, позволяли немецкой авиации вести прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.

И все-таки фронт остановился. Несмотря на старания гитлеровских генералов продолжать движение вперёд, наметилась ещё зыбкая пока линия, идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая часть. Эта линия твердела, покрываясь укреплениями, как твердеет поток жидкой стали, выпущенной из мартеновской печи. В оборонительных боях и ночных атаках, под вой пикирующих бомбардировщиков, под музыку кирки и пилы складывался Закавказский фронт.

Для большинства командиров и бойцов это было долгожданное время окончания отступления, но кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее. Войска, входившие в Закавказский фронт, были окружены с трех сторон. С севера — от Новороссийска, захваченного врагом, до горных перевалов Главного Кавказского хребта, откуда спускались дороги к морю на Сочи и Сухуми, стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось пространство на востоке — единственный путь к Каспию, путь, связывающий войска фронта со всей страной.

«Стоит немцам прорваться с гор на побережье, и весь фронт окажется в мешке, — рассуждали пессимисты, — а это, несомненно, случится, как только немцы возьмут Сталинград и бросят побольше войск на Кавказ». Впрочем, противник и так не скупился на людские и материальные резервы для своего Кавказского фронта. Слово «нефть» повторялось тысячи раз в речах Геббельса и в приказах Гитлера. Свежие горно-стрелковые части, новые соединения авиации и танков были брошены на Кавказ.

— Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным, — говорил майор Будаков. И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах он не сомневался, майор добавлял: — С военной точки зрения было бы целесообразнее начать эвакуацию фронта на восток теперь же, до начала нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!

В отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя куда свободнее. Он считал себя незаурядным артиллеристом и тактиком и втайне полагал, что командовать дивизионом или даже полком РС смог бы значительно разумнее, чем Арсеньев.

— Недели Закфронта сочтены, — сказал он однажды в «кают-компании», оборудованной под деревьями Каштановой рощи, — и если Северная группа сумеет пробиться на восток, то мы вместе со всей Приморской группой окажемся сброшенными в Чёрное море, откуда ведёт начало наш славный дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.

В ответ на эти слова тихий начальник боепитания Ропак, никогда не возражавший старшим по званию, возмутился:

— Что вы говорите, товарищ майор? Значит, вся героическая борьба в степи — бесполезная, бесцельная… — От волнения он не мог подобрать нужного слова. — А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали мы с Земсковым в тылу у немцев? А бой на переправах через Кубань? Вы просто не знаете цену нашим людям!

Начальник штаба резко оборвал его:

— Ваше дело — техника, товарищ инженер-капитан! — Потом он добавил уже другим тоном: — Мне ясно, что боев на побережье не миновать, но, конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.

Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:

— Скоро, морячки, будет вам море, по какому так скучаете. Ты, Писарчук, плавал на кораблях?

В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:

— Корабли ходют, а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида! Чего человека смущаешь? — свою реплику он заключил нелестным упоминанием бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:

— При чем бог, когда сам дурак, не понимаешь, что говорю. Будем воевать — а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют…

— Какие ложки? — спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда оставались неясности.

— Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.

Клычков сплюнул сквозь зубы и пошёл вразвалку по дорожке, уже проторённой бойцами среди густой травы, а Лавриненко захихикал, показывая мелкие жёлтые зубы.